Я пачкал страницу за страницей; отчет вырастал. Перед моими глазами ежеминутно мелькали неугомонные клиенты Николая Алексеевича, с которыми он торговался, внушал, платил. Иногда он садился на краю стола и набрасывал какой-нибудь доклад. Но тут явилась новая забота: надо было сыскать переписчиков для моего произведения.
— Я могу вам порекомендовать переписчика! — сказал я, вспомнив еще об одном приятеле без определенных занятий, которому тоже не мешало дать пищу.
— А кто он такой?
— Кто? Да так себе… Гражданин Российской империи!..
Николай Алексеевич улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Нет, это невозможно. Подобные вещи должны быть переписываемы специалистами.
Последовало надавливание кнопки и появление Ивана Иваныча.
— Сходите к Мусину и Паршикову и передайте им от моего имени покорнейшую просьбу пожаловать сюда для переписки отчета!..
Вечером того же дня я увидел обоих «специалистов», Мусина и Паршикова. Это были в высшей степени приличные люди, которых по внешнему виду можно было принять, по крайней мере, за начальников отделений. У обоих были великолепные бороды — у Мусина черная на манер перевернутой пирамиды, у Паршикова посветлее — в форме четырехугольника, обе тщательно расчесанные. У Мусина к тому же еще водились густые кудрявые волосы, а у Паршикова просвечивала лысина. Оба они были примерно в подсорокалетнем возрасте и имели чин коллежского советника. Весь их талисман заключался в необычайно красивом почерке, за который им платили весьма солидное жалованье и давали чины. Они с полною уверенностью рассчитывали умереть статскими советниками с пенсией.
— Садитесь, господа, пожалуйста, прошу вас, очень рад вас видеть! Очень, очень рад! — рассыпался перед ними Николай Алексеевич, и они принимали это с солидной любезностью, садились в позах вежливых, но далеко не робких, и вообще вели себя хотя и сдержанно, но самостоятельно. Николай Алексеевич познакомил их с моей работой и объяснил, для какой важной цели она предназначается.
Они посмотрели на меня крайне недоверчиво, очевидно, чутьем угадав, что я, с канцелярской точки зрения, в высшей степени несовершенное существо.
— Очень мы заняты, Николай Алексеевич! — говорили они. — Не знаем, как и быть…
— Уж как там хотите, господа… Как-нибудь уж постарайтесь для его превосходительства… — Одно только напоминание о его превосходительстве совершенно излечило их от нерешительности; они приняли работу и даже обещали ночей не спать.
Таким образом моему сомнительному отчету предстояло вступить в очень важный фазис: перенесение на слоновую бумагу руками «специалистов», коллежских советников, существующих для экстренно важных бумаг, Мусина и Паршикова.
Настал и канун заседания комиссии.
В одиннадцать часов вечера, когда мы напрягали все силы, чтобы привести весь материал первой части в порядок, подбирая подходящие ведомости, в виде приложения к отчету, и еще раз зорко следя за тем, чтобы везде цифры говорили одно и то же, а главное, чтобы проценты составляли сто, Николай Алексеевич был экстренно вызван к его превосходительству. В ожидании его мы отдыхали и пили чай. Иван Иваныч по каким-то неуловимым признакам, вроде особого оттенка телефонного звонка, которым был вызван Погонкин, предсказывал какую-нибудь катастрофу.
— Уж это непременно что-нибудь этакое… особенное, неожиданное!.. Уж это, поверьте, у меня предчувствие…
И действительно, когда Николай Алексеевич вернулся, то по первым его приемам можно было догадаться о какой-нибудь неприятности. Крайне впечатлительный, не умевший ни минуты таить то, что у него было в душе, он, в случае неприятности, тотчас же разражался негодованием, которое, в конце концов, переходило в покорность судьбе. Но на этот раз он молча переоделся, сказал мне каких-то не относящихся к делу два слова, сел в кресло, закурил папиросу и погрузился в думы.
Так он сидел добрых десять минут, и это его необычайное молчание сильно интриговало меня. Должно быть, что-нибудь очень уж сильное преподнес ему его превосходительство, если он сделался способным так долго сидеть на одном месте и молчать.
— Как вы думаете, Николай Алексеевич, — начал я для того, чтобы напомнить ему о себе, — если купцы составляют одну пятую всего состава думы…
Вдруг мой патрон вскочил с своего места и замахал на меня руками.
— Бросьте, пожалуйста, ваших купцов! Я совсем забыл вам сказать: комиссии завтра не будет…
— Как не будет?
— Так, не будет, да и только… Это обыкновенная судьба всех комиссий. Они семь раз отменяются и только на восьмой заседают… Она отсрочена на шесть недель…
— Однако!.. А как же мы-то все будем?
— О, это пустяки! Все останутся по-прежнему… Работа найдется. Теперь мы имеем возможность еще более тщательно обработать материал…
И он с мрачно опущенной головой заходил по комнате.
— Странно, однако, что это в сущности приятное навестив так опечалило вас! — сказал я.
Он остановился и горько усмехнулся.
— Вы думаете; это? Нет, не это…
— А что же?
Он молча раза три прошелся по комнате.
— Послушайте, Владимир Сергеич, я вам скажу… Надо же мне кому-нибудь сказать это… Только, прошу вас, никому не передавайте… Это пакость и мерзость!.. Да, пакость и мерзость!
Это он сказал чрезвычайно выразительно и сел против меня с совершенно подавленным видом.
— Я не могу отказаться… Что ж, это значило бы отказаться от всего… Но вы не можете себе представить, как это меня мучит, как это мне несвойственно, противно… А впрочем, — прибавил он с саркастической усмешкой, — на практическом языке это называется коммерческой сделкой… Можно на этом успокоиться…